Графиня Рудольштадт - Страница 21

— Ну, — сказал король, — почему же вы не отвечаете?

— А зачем его величеству королю угодно пугать меня, делая вид, что он сомневается в моих словах?

— У вас отнюдь не испуганный вид. Напротив. Сегодня вы смотрите на меня чрезвычайно смело.

— Государь, боишься только того, кого ненавидишь. Зачем же вам желать, чтобы я боялась вас?

Фридриху пришлось призвать на помощь все свое хладнокровие, чтобы не уступить волнению, вызванному этим ответом — самым кокетливым из всех, каких ему до сих пор удавалось добиться от Порпорины. И, по своему обыкновению, он сейчас же переменил разговор, что само по себе является большим искусством, куда более трудным, чем принято думать.

— Почему вчера вечером вы упали в обморок, будучи на сцене?

— Государь, это никак не может интересовать ваше величество и касается только меня одной.

— Какое это блюдо вам подали сегодня на завтрак, что у вас так развязался язык?

— Я вдохнула запах некоего флакона и уверовала в доброту и справедливость того, кто принес его мне.

— Ах вот как! Вы приняли это за декларацию? — сказал Фридрих холодно и с каким-то циничным презрением.

— Боже упаси, нет! — с непритворным ужасом ответила Порпорина.

— Почему вы сказали: «Боже упаси»?

— Потому что знаю, что декларации вашего величества носят чисто военный характер, даже когда они относятся к дамам.

— Вы не русская царица и не Мария-Терезия, какую же войну мог бы я объявить вам?

— Войну льва с мушкой.

— А какая муха укусила сегодня вас, если вы осмеливаетесь ссылаться на подобную басню? Ведь мушка погубила льва, преследуя его.

— Ну, это был, наверное, какой-нибудь жалкий лев, рассерженный, а потому слабый. Могла ли я вспомнить об этом нравоучительном конце?

— А мушка была жестокой и больно кусалась. Пожалуй, это нравоучение скорее подходит вам.

— Вы так полагаете, ваше величество?

— Да.

— Государь, вы говорите неправду.

Фридрих схватил молодую девушку за руку и судорожно, до боли, сжал ее. В этом странном порыве гнев сочетался с любовью. Порпорина не изменилась в лице, и, глядя на ее покрасневшую, опухшую руку, король добавил:

— У вас есть мужество!

— Не такое уж большое, государь, но я не притворяюсь, будто у меня его нет, как это делают все те, кто вас окружает.

— Что вы хотите этим сказать?

— Что человек часто притворяется мертвым, чтобы не быть убитым. Будь я на вашем месте, мне бы не хотелось слыть такой грозной.

— В кого вы влюблены? — спросил король, снова меняя разговор.

— Ни в кого, государь.

— Если так, отчего у вас бывают нервные припадки?

— Это не имеет значения для судеб Пруссии, а, следовательно, королю незачем это знать.

— Так вы думаете, что с вами говорит король?

— Я никогда не смела бы забыть об этом.

— И все-таки должны забыть. Король никогда не станет разговаривать с вами — ведь жизнь вы спасли не королю.

— Но я не вижу здесь барона фон Крейца.

— Это упрек? Если так, вы несправедливы. Не король приходил вчера справляться о вашем здоровье. У вас был капитан Крейц.

— Это различие чересчур тонко для меня, господин капитан.

— Так постарайтесь научиться замечать его. Посмотрите — когда я надену шляпу вот так, чуть-чуть на левый бок, я буду капитаном, а когда вот эдак, на правый, буду королем. А вы, в соответствии с этим, будете то Консуэло, то мадемуазель Порпориной.

— Я вас поняла, государь, но увы! Для меня это невозможно. Ваше величество может быть кем угодно — двумя лицами, тремя, сотней лиц, я же умею быть только самой собой.

— Неправда! В театре, при ваших товарищах актерах, вы бы не стали говорить со мной так, как говорите здесь.

— Не будьте так уверены в этом, государь.

— Да что это с вами? Видно, сам дьявол вселился в вас сегодня?

— Дело в том, что шляпа вашего величества не сдвинута сейчас ни вправо, ни влево, и я не знаю, с кем говорю.

Покоренный обаянием Порпорины, которое он особенно остро ощутил в эту минуту, король с добродушно-веселым видом поднес руку к шляпе и так сильно сдвинул ее на левое ухо, что его грозное лицо сделалось смешным. Ему очень хотелось, насколько это было в его силах, разыграть роль простого смертного и короля, отпущенного на каникулы, но внезапно он вспомнил, что пришел сюда вовсе не для развлечения, а затем, чтобы проникнуть в тайны аббатисы Кведлинбургской, и сердитым, резким движением окончательно снял шляпу; его улыбка исчезла, лоб нахмурился, он встал и, бросив певице: «Будьте здесь, я приду за вами», прошел в спальню принцессы, которая с трепетом ждала его появления. Слыша, что король беседует с Порпориной, но не смея отойти от постели принцессы, госпожа фон Клейст пыталась подслушать их разговор, но тщетно — покои аббатисы были чересчур велики, ей не удалось уловить ни слова, и она еле дышала от страха.

Порпорина тоже дрожала при мысли о том, что может сейчас произойти. Обычно серьезная, почтительная и искренняя в беседе с королем, на этот раз, желая отвлечь его от опасного допроса, она заставила себя быть с ним притворно кокетливой и, пожалуй, излишне бойкой. Она надеялась, что таким образом оградит от мучений его несчастную сестру. Но Фридрих был не таким человеком, чтобы отказаться от своих намерений, и все усилия бедняжки разбились об упорство деспота. Она мысленно поручила принцессу Амалию Богу, ибо прекрасно поняла, что, приказывая ей остаться, король хотел сопоставить ее объяснения с теми, какие были приготовлены в соседней комнате. И еще более убедилась в этом, увидев, как тщательно он закрыл за собой дверь. В томительном ожидании просидела она около четверти часа, лихорадочно-взволнованная и напуганная интригой, в которую ее втянули, недовольная ролью, какую ей пришлось сыграть, с ужасом припоминая намеки о вероятной любви к ней короля, — а эти намеки начинали теперь доходить до нее со всех сторон, — и сопоставляя с ними возбуждение, проскользнувшее только что в его странных речах и как будто подтверждающее эту догадку.